И слог не спасёт, и контекст ничего не даст, и что бы ты ни писал, ты всегда фантаст. (c) Дана Синдерос
"...А здесь война для меня - копание в документах,
Бывает страшно, но слишком много осталось лишним.
Я так устала, что если любишь - то это глупо,
Я так устала, что если больно - за это стыдно.
Товарищ маршал, я никудышный работник тыла,
Патологический не умеющий жить сквозь зубы".
читать дальше***
Иди домой, мое солнце, уже темнеет. Оставь мне куртку.
Никто из близких давно не спрашивает о теме
моих стихов, громовом молчаньи моих истерик.
Никто не видел меня, на крыше курящей трубку.
Оттуда город такой безжалостный и прекрасный,
И по сравнению с ним печалить лицо - пустое,
И по сравнению с ним вообще ничего не стоит
Любая боль. На карнизе это предельно ясно.
Мне не хватает пера и шпаги. Точнее роли, дающей это.
Мне не хватает причин размахивать пистолетом.
И прав размахивать пистолетом, конечно, тоже.
На небе облачный маршал неспешно седлает лошадь.
Товарищ маршал, я оказалась плохим поэтом.
Мне так хотелось подняться к вам по холодным комьям
Клубов, летящих из раскаленных печей мартена.
Мы с вами встретимся. Идеально и непременно.
Возможно, даже на небе. Если, конечно, вспомним.
Я вас любила, как повод думать, что я воюю.
Как повод верить, что есть причина не быть убитой.
Не отвечайте. Ваш конь по небу стучит копытом.
Он увезет вас, туда, где почва разит июлем
И этот запах настолько сильный, что четко слышен
На высоте даже в сотню чертовых километров.
А здесь война для меня - копание в документах,
Бывает страшно, но слишком много осталось лишним.
Я так устала, что если любишь - то это глупо,
Я так устала, что если больно - за это стыдно.
Товарищ маршал, я никудышный работник тыла,
Патологический не умеющий жить сквозь зубы.
ВЗГЛЯД СНАРУЖИ. ОБЩИЙ ПЛАН
Я не то чтобы мастер учить, и читать нотации.
Мне вообще, если честно, не то чтоб давали слово.
Только кто-то внутри говорит - неприветлив, скован:
"Ты хотела войны, так не смей теперь отказаться!
Ты хотела на броневик - так давай, вещай.
Не пытайся укрыться в любимых, друзьях, вещах..."
Да, спасибо, совесть, минуточку, я сейчас...
Здравствуй, Пап, не читай пожалуйста это дальше.
Ты наверно не веришь мне, как не верил раньше.
Я пытаюсь, писать без патетики и без фальши.
Если честно, то я не хотела писать вообще.
Но когда начинаешь касаться таких вещей,
То уже отмолчаться никак не выходит. Как же!
Как же?
___________
Товарищ Брежнев, где ваш Великий Советский Народ?
Почему каждый первый кричит, что сосед - урод?
Почему все вокруг хоть кого-нибудь, да предали?
Черт, Товарищ Брежнев, кого вы нам воспитали?!
Эй! Смотри на меня, берущийся за приклад!
Сильный, смелый, нестарый. Кому-то - любимый, брат,
Под жилеткой стучится большое живое сердце,
Ты проверил патроны. Еще раз. Шнуруешь берцы.
Так смотри на меня, так слушай. Расскажешь всем.
Что за каждую пулю, нашедшую цель, за толику
Жизни, отнятой у другого, придут историки.
Со стальными глазами придут за тобой историки.
Будут личное дело смотреть и твердить "Зачем?".
И ты только попробуй им не ответить.
Суть не в том, что нельзя убивать. И вообще не в смерти.
Я прощу тебе все, если будет за что прощать.
Суть в надежде, что может быть что-то важнее жизни.
Но по-моему смысл этой бойни в других вещах.
Я не верю словам про служенье своей отчизне.
Если надо ее от своих же и защищать.
Слышишь, только попробуй им не ответить.
Эти люди тебе авторучкой, заменят вертел,
И ты будешь молиться, что лучше Обама, Путин,
Но историки цепкие, логика их простая.
Да, они никогда, ни за что тебя не отпустят.
Потому что Клио убийцу не отпускает.
_________
Я не то, чтобы что-то действительно понимаю.
Но хотела на броневик - так давай вещай!
Что ты, глупая девочка, встала? Ты что, немая?
Как ты можешь с трибуны молчать о таких вещах?
Что я сделаю с этой далекой, слепой войной?
Люди ищут оружие, люди теряют близких,
Люди терпят и борются, снова идут на риски.
Кто-то в этот момент захлебнулся взрывной волной.
Там на улицах бьются - красивые, молодые,
И пока что живые. Уже чересчур живые.
Офицер спускает курок и съедает пешку.
Даже если по ним будет хором скорбеть весь Питер,
Ни один из упавших не встанет живой. Простите.
У меня - ни единого слова, чтоб вас утешить.
Оправдание
Только ты хоть не смейся, не стой надо мной санитаром,
я почти что привыкла к удавкам, уколам, ударам.
Все сложнее поверить, что это не зря и не даром,
кто б не дал мне такое, спасибо за этот подарок,
но я падаю, я не могу его удержать.
Я ступаю на камень, и кости под камнем треснут,
недогнившие кости. На каждой тропинке леса -
по забытому бункеру, и Петербург в довесок
весь синоним войны - не явления, но процесса,
что стоит, без сравнения с чем-то конкретным, выше.
И восставшие из-под асфальта меня целуют,
будто это оттянет хоть сколько-то тепловую
смерть, но она никогда не восторжествует,
Ибо не существует, как впрочем не существует
и восставших. Но от поцелуя болит губа.
Они дали мне знамя, древко его выше долга,
Вместо крови во мне, как в легенде, вскипает Волга,
сталинградская Волга. И адская кофемолка,
у меня в голове, и вряд ли сумею долго.
Там живые и теплые. Люди, как будто зернышки.
В волосах моих пепел вознесшейся Хиросимы,
на руках карта сотен дорог. Их не мне осилить,
а идущие ныне - не люди, но боль и символ.
Говорят, что война - это страшно и некрасиво.
Говорить по-другому никто не имеет права.
Но в руках моих знамя, оно не зовет куда-то.
Оно реет о том, что, форсировав Стикс, солдаты,
Не горюют о доме, не правы, не виноваты,
Не нуждаются ни в искуплении, ни в расплате.
Не горюют о доме, но вечно идут домой.
Остальное уже нам своими нести плечами,
Эта боль не погаснет: мартеновскими печами,
Вечным пламенем или кладбищенскими свечами,
Будет поводом для почитания и печали.
Так неси это бремя, смотри, как оно прекрасно.
Но в руках моих знамя, и знамя не знает боли.
Я несу его, через забывшее мины поле.
Я несу его - мой поцелуй не живущих боле.
Я смотрю в небеса - надо мною несется Боинг.
Где-то в этот момент выбегают на поле боя,
Но, идя на противника, все же идут
Домой.
***
Я знаю точно, что революция - это дело
На двое суток, никак не больше, а лучше меньше,
Когда оттенки уходят в бескомпромиссно белый,
Кроваво-черный и грязно-красный, и делят вещи,
На две огромные кучи, кои кладутся в чаши,
Весов, которые позже взорвутся миной.
Я знаю точно, что революциям быть не чаще,
Чем раз в сто лет, остальные выстрелы будут мимо.
Я знаю точно, что революция - это дело
Не миллионов, а сотен тех, кто несет идею,
Поскольку смысл ее не в том, чтоб сделать белой,
Тряпицу флага, сжечь канцелярию всех отделов,
Сжечь конституцию, не в бессмысленных святотатствах,
Но написать тем кроваво-черным и грязно-красным,
А значит кровью, и молоком, и машинным маслом,
На белом флаге такое, чтобы под ним остаться.
***
Знаешь, как к пулемету приковывают солдат?
И отводят войска. Ну хоть ногу себе грызи.
И уже безразлично, кто прав там, кто виноват,
Все равно ты останешься мертвым лежать в грязи.
Эта страсть к незакрытым финалам меня убьет.
У меня даже Бог превращается в слово бой.
И подзорной трубой мой становится пулемет.
Я прикована к ней, чтобы вечно следить за тобой.
Вот ты пьешь с Маннергеймом, бокальным стеклом звеня.
Вот вещаешь с трибуны о вашей святой борьбе.
Если б мне разрешили чего-то сейчас менять -
я была бы с тобой.
Только пустят меня к тебе?
Что поделаешь? Сколько прикажут - конечно выстою.
Все равно не послушают, если запротестую.
Ну кому объяснять мне, что на расстояньи выстрела
Видно так же, как на расстоянии поцелуя.
Вот склонился над картой. Кипит воспаленный мозг.
Вот ты смотришь в глаза окружающим, мне - последней.
Я пишу тебя,
будто бы свой самый главный мост
раз за разом рисует художник.
Пока не ослепнет.
I
Двери наглухо затвори,
И повесь на замок печать.
Да, мне не о чем говорить,
Только я не могу молчать.
Каждый брошеный всуе взгляд
Пахнет ромом и проституцией,
А в груди у меня кипят
Разом тысячи революций.
Только будничный мерзкий топот
Заглушает набатный звон.
Где же наш Че Гевара, камрад?
Где же он?
II
А я говорю ему:
Мой Команданте, где вы?
В какой ушли из закатов?
Ваших пророческих слов не взошли посевы,
По деревням давно разошлись солдаты.
Где вы, Мой Команданте?
Мне невдомек, куда уходят герои,
Но, я надеюсь, там можно меня услышать.
Помните, вы научили меня быть стойкой,
И снисхожденью к ближним.
Так посмотрите, вы этому нас учили?
Чувствуете, как любят и как страдают,
Мыслями пьяные жгут по ночам лучины
Ваши созданья?
Что вы оставили кроме своих плакатов,
Боли потери и тягостного отчаянья?
Все ли мы делаем правильно, Команданте?
Молчание.
III
Не молчи.
Я прошу тебя, хоть ругай, хоть бей.
Я боюсь, что и ты уйдешь, не захлопнув дверь.
Говори со мной. Что же, камрад, опять поник?
Это все - маразм. И вообще - мы всегда одни.
Но когда я молчу (а порою бывает так)
Ты мне пишешь записки о том, что читает враг.
Мы смеемся над ним, придираясь к его словам,
И тогда даже кажется - он возвратится к нам.
Не молчи, мой камрад, ну сядь же, не стой столбом.
Не постоим социализм, так построим дом.
Мне построить бы фразу, и не налажать опять.
Знаешь, мне наконец-таки нечего здесь сказать.
Мы расходимся на иголках,
Осыпается пепел фраз.
Че Гевара на всех футболках
Отворачивается от нас.
Бывает страшно, но слишком много осталось лишним.
Я так устала, что если любишь - то это глупо,
Я так устала, что если больно - за это стыдно.
Товарищ маршал, я никудышный работник тыла,
Патологический не умеющий жить сквозь зубы".
читать дальше***
Иди домой, мое солнце, уже темнеет. Оставь мне куртку.
Никто из близких давно не спрашивает о теме
моих стихов, громовом молчаньи моих истерик.
Никто не видел меня, на крыше курящей трубку.
Оттуда город такой безжалостный и прекрасный,
И по сравнению с ним печалить лицо - пустое,
И по сравнению с ним вообще ничего не стоит
Любая боль. На карнизе это предельно ясно.
Мне не хватает пера и шпаги. Точнее роли, дающей это.
Мне не хватает причин размахивать пистолетом.
И прав размахивать пистолетом, конечно, тоже.
На небе облачный маршал неспешно седлает лошадь.
Товарищ маршал, я оказалась плохим поэтом.
Мне так хотелось подняться к вам по холодным комьям
Клубов, летящих из раскаленных печей мартена.
Мы с вами встретимся. Идеально и непременно.
Возможно, даже на небе. Если, конечно, вспомним.
Я вас любила, как повод думать, что я воюю.
Как повод верить, что есть причина не быть убитой.
Не отвечайте. Ваш конь по небу стучит копытом.
Он увезет вас, туда, где почва разит июлем
И этот запах настолько сильный, что четко слышен
На высоте даже в сотню чертовых километров.
А здесь война для меня - копание в документах,
Бывает страшно, но слишком много осталось лишним.
Я так устала, что если любишь - то это глупо,
Я так устала, что если больно - за это стыдно.
Товарищ маршал, я никудышный работник тыла,
Патологический не умеющий жить сквозь зубы.
ВЗГЛЯД СНАРУЖИ. ОБЩИЙ ПЛАН
Я не то чтобы мастер учить, и читать нотации.
Мне вообще, если честно, не то чтоб давали слово.
Только кто-то внутри говорит - неприветлив, скован:
"Ты хотела войны, так не смей теперь отказаться!
Ты хотела на броневик - так давай, вещай.
Не пытайся укрыться в любимых, друзьях, вещах..."
Да, спасибо, совесть, минуточку, я сейчас...
Здравствуй, Пап, не читай пожалуйста это дальше.
Ты наверно не веришь мне, как не верил раньше.
Я пытаюсь, писать без патетики и без фальши.
Если честно, то я не хотела писать вообще.
Но когда начинаешь касаться таких вещей,
То уже отмолчаться никак не выходит. Как же!
Как же?
___________
Товарищ Брежнев, где ваш Великий Советский Народ?
Почему каждый первый кричит, что сосед - урод?
Почему все вокруг хоть кого-нибудь, да предали?
Черт, Товарищ Брежнев, кого вы нам воспитали?!
Эй! Смотри на меня, берущийся за приклад!
Сильный, смелый, нестарый. Кому-то - любимый, брат,
Под жилеткой стучится большое живое сердце,
Ты проверил патроны. Еще раз. Шнуруешь берцы.
Так смотри на меня, так слушай. Расскажешь всем.
Что за каждую пулю, нашедшую цель, за толику
Жизни, отнятой у другого, придут историки.
Со стальными глазами придут за тобой историки.
Будут личное дело смотреть и твердить "Зачем?".
И ты только попробуй им не ответить.
Суть не в том, что нельзя убивать. И вообще не в смерти.
Я прощу тебе все, если будет за что прощать.
Суть в надежде, что может быть что-то важнее жизни.
Но по-моему смысл этой бойни в других вещах.
Я не верю словам про служенье своей отчизне.
Если надо ее от своих же и защищать.
Слышишь, только попробуй им не ответить.
Эти люди тебе авторучкой, заменят вертел,
И ты будешь молиться, что лучше Обама, Путин,
Но историки цепкие, логика их простая.
Да, они никогда, ни за что тебя не отпустят.
Потому что Клио убийцу не отпускает.
_________
Я не то, чтобы что-то действительно понимаю.
Но хотела на броневик - так давай вещай!
Что ты, глупая девочка, встала? Ты что, немая?
Как ты можешь с трибуны молчать о таких вещах?
Что я сделаю с этой далекой, слепой войной?
Люди ищут оружие, люди теряют близких,
Люди терпят и борются, снова идут на риски.
Кто-то в этот момент захлебнулся взрывной волной.
Там на улицах бьются - красивые, молодые,
И пока что живые. Уже чересчур живые.
Офицер спускает курок и съедает пешку.
Даже если по ним будет хором скорбеть весь Питер,
Ни один из упавших не встанет живой. Простите.
У меня - ни единого слова, чтоб вас утешить.
Оправдание
Только ты хоть не смейся, не стой надо мной санитаром,
я почти что привыкла к удавкам, уколам, ударам.
Все сложнее поверить, что это не зря и не даром,
кто б не дал мне такое, спасибо за этот подарок,
но я падаю, я не могу его удержать.
Я ступаю на камень, и кости под камнем треснут,
недогнившие кости. На каждой тропинке леса -
по забытому бункеру, и Петербург в довесок
весь синоним войны - не явления, но процесса,
что стоит, без сравнения с чем-то конкретным, выше.
И восставшие из-под асфальта меня целуют,
будто это оттянет хоть сколько-то тепловую
смерть, но она никогда не восторжествует,
Ибо не существует, как впрочем не существует
и восставших. Но от поцелуя болит губа.
Они дали мне знамя, древко его выше долга,
Вместо крови во мне, как в легенде, вскипает Волга,
сталинградская Волга. И адская кофемолка,
у меня в голове, и вряд ли сумею долго.
Там живые и теплые. Люди, как будто зернышки.
В волосах моих пепел вознесшейся Хиросимы,
на руках карта сотен дорог. Их не мне осилить,
а идущие ныне - не люди, но боль и символ.
Говорят, что война - это страшно и некрасиво.
Говорить по-другому никто не имеет права.
Но в руках моих знамя, оно не зовет куда-то.
Оно реет о том, что, форсировав Стикс, солдаты,
Не горюют о доме, не правы, не виноваты,
Не нуждаются ни в искуплении, ни в расплате.
Не горюют о доме, но вечно идут домой.
Остальное уже нам своими нести плечами,
Эта боль не погаснет: мартеновскими печами,
Вечным пламенем или кладбищенскими свечами,
Будет поводом для почитания и печали.
Так неси это бремя, смотри, как оно прекрасно.
Но в руках моих знамя, и знамя не знает боли.
Я несу его, через забывшее мины поле.
Я несу его - мой поцелуй не живущих боле.
Я смотрю в небеса - надо мною несется Боинг.
Где-то в этот момент выбегают на поле боя,
Но, идя на противника, все же идут
Домой.
***
Я знаю точно, что революция - это дело
На двое суток, никак не больше, а лучше меньше,
Когда оттенки уходят в бескомпромиссно белый,
Кроваво-черный и грязно-красный, и делят вещи,
На две огромные кучи, кои кладутся в чаши,
Весов, которые позже взорвутся миной.
Я знаю точно, что революциям быть не чаще,
Чем раз в сто лет, остальные выстрелы будут мимо.
Я знаю точно, что революция - это дело
Не миллионов, а сотен тех, кто несет идею,
Поскольку смысл ее не в том, чтоб сделать белой,
Тряпицу флага, сжечь канцелярию всех отделов,
Сжечь конституцию, не в бессмысленных святотатствах,
Но написать тем кроваво-черным и грязно-красным,
А значит кровью, и молоком, и машинным маслом,
На белом флаге такое, чтобы под ним остаться.
***
Знаешь, как к пулемету приковывают солдат?
И отводят войска. Ну хоть ногу себе грызи.
И уже безразлично, кто прав там, кто виноват,
Все равно ты останешься мертвым лежать в грязи.
Эта страсть к незакрытым финалам меня убьет.
У меня даже Бог превращается в слово бой.
И подзорной трубой мой становится пулемет.
Я прикована к ней, чтобы вечно следить за тобой.
Вот ты пьешь с Маннергеймом, бокальным стеклом звеня.
Вот вещаешь с трибуны о вашей святой борьбе.
Если б мне разрешили чего-то сейчас менять -
я была бы с тобой.
Только пустят меня к тебе?
Что поделаешь? Сколько прикажут - конечно выстою.
Все равно не послушают, если запротестую.
Ну кому объяснять мне, что на расстояньи выстрела
Видно так же, как на расстоянии поцелуя.
Вот склонился над картой. Кипит воспаленный мозг.
Вот ты смотришь в глаза окружающим, мне - последней.
Я пишу тебя,
будто бы свой самый главный мост
раз за разом рисует художник.
Пока не ослепнет.
I
Двери наглухо затвори,
И повесь на замок печать.
Да, мне не о чем говорить,
Только я не могу молчать.
Каждый брошеный всуе взгляд
Пахнет ромом и проституцией,
А в груди у меня кипят
Разом тысячи революций.
Только будничный мерзкий топот
Заглушает набатный звон.
Где же наш Че Гевара, камрад?
Где же он?
II
А я говорю ему:
Мой Команданте, где вы?
В какой ушли из закатов?
Ваших пророческих слов не взошли посевы,
По деревням давно разошлись солдаты.
Где вы, Мой Команданте?
Мне невдомек, куда уходят герои,
Но, я надеюсь, там можно меня услышать.
Помните, вы научили меня быть стойкой,
И снисхожденью к ближним.
Так посмотрите, вы этому нас учили?
Чувствуете, как любят и как страдают,
Мыслями пьяные жгут по ночам лучины
Ваши созданья?
Что вы оставили кроме своих плакатов,
Боли потери и тягостного отчаянья?
Все ли мы делаем правильно, Команданте?
Молчание.
III
Не молчи.
Я прошу тебя, хоть ругай, хоть бей.
Я боюсь, что и ты уйдешь, не захлопнув дверь.
Говори со мной. Что же, камрад, опять поник?
Это все - маразм. И вообще - мы всегда одни.
Но когда я молчу (а порою бывает так)
Ты мне пишешь записки о том, что читает враг.
Мы смеемся над ним, придираясь к его словам,
И тогда даже кажется - он возвратится к нам.
Не молчи, мой камрад, ну сядь же, не стой столбом.
Не постоим социализм, так построим дом.
Мне построить бы фразу, и не налажать опять.
Знаешь, мне наконец-таки нечего здесь сказать.
Мы расходимся на иголках,
Осыпается пепел фраз.
Че Гевара на всех футболках
Отворачивается от нас.
@темы: Поэзия