Мир без романов: Марио Варгас Льоса о будущем вне литературы

[Mirra Bravo]

Сегодня чтение часто воспринимается как способ убить время. Но что на самом деле дают нам книги? В эссе «Мир без романов» лауреат Нобелевской премии по литературе, перуано-испанский писатель и политический деятель Марио Варгас Льоса рисует жуткий портрет глухонемого человечества без книг и выступает со страстной речью в защиту чтения как единственного способа воспитать внутреннюю и внешнюю свободу.

Много раз так случалось, на книжных ярмарках и в книжных магазинах, что ко мне подходил какой-то господин с моей книгой в руках и просил подписать ее, уточняя: «Это для жены, или дочки, или сестры, или мамы; она, или они, много читают и прекрасно разбираются в литературе».

Я немедленно спрашивал его: «А вы? Вам не нравится читать?». Ответ редко оказывался оригинальным: «Нет, конечно, нравится, но я очень занятой человек, сами понимаете». Да, я прекрасно понимаю, поскольку слышал это объяснение десятки раз: у такого господина, как у тысяч и тысяч подобных господ, столько важных дел, столько обязательств, что он не может расточать свое драгоценное время, проводя долгие часы за чтением романов, сборников стихов или эссе. Согласно этой распространенной точке зрения, чтение — занятие факультативное, просто способ развлечься, безусловно, не самый приземленный и весьма полезный в воспитании чуткости и хороших манер. Пристрастие, украшающее жизнь, но доступное лишь тем, у кого есть свободное время. Время, которое может и стоило бы потратить на спорт, кино, шахматы или бридж, но которым без угрызений совести можно пожертвовать ради чтения книги, когда повседневным хлопотам и насущным обязательствам, неизбежно возникающим в борьбе за жизнь, уже отдали должное.

«Общество без романов, как и общество, в котором литература превратилась в изгоя и оказалась на обочине социальной жизни, а чтение воспринимается как позорное баловство или сектантский культ, обречено на духовное варварство и несвободу»

Чтение становится, чем дальше, тем больше, занятием женским: в книжных магазинах, на конференциях писателей, литературных вечерах и, разумеется, на кафедрах и факультетах гуманитарных наук брюки каждый день с разгромным счетом проигрывают юбкам. Объясняется это обыкновенно тем, что дамы из среднего класса читают больше, потому что меньше работают, а также тем, что они реже, чем представители сильного пола, стыдятся тратить время на фантазии и мечты. Мне немного претят теории, разделяющие людей по половому признаку и приписывающие каждому полу коллективные добродетели и изъяны, так что я не соглашусь с таким объяснением. Однако у меня нет сомнений в том, что читателей — а их довольно много, правда, они в основном читают всякую дрянь, — с каждым годом становится меньше, и женщины среди них преобладают. Так происходит по всему миру. Испанское общество авторов и издателей недавно провело исследование и выяснило тревожный факт: половина граждан этой страны за всю жизнь не прочитала ни единой книги. Также оказалось, что женщин, которые признаются в своей любви к литературе, в рамках этого читающего меньшинства на 6,2% больше, чем мужчин, и в ближайшие годы разрыв увеличится. Я, разумеется, рад за женщин, однако готов горько оплакивать выбор мужчин и выбор всех этих миллионов человеческих существ, которые, умея читать, отказываются это делать. Не только потому, что они не знают, какого удовольствия лишают себя, но и потому что я, опираясь на менее гедонистическую точку зрения, убежден — общество без романов, как и общество, в котором литература превратилась в изгоя и оказалась на обочине социальной жизни, а чтение воспринимается как позорное баловство или сектантский культ, обречено на духовное варварство и несвободу.

В тексте этого эссе я намерен сформулировать несколько причин, по которым чтение, и в частности чтение романов, нельзя воспринимать как роскошный досуг, а также несколько доводов, которые помогут убедиться в том, что оно не только является одним из самых захватывающих и обогащающих духовных занятий, но и незаменимо при формировании гражданской позиции в современном демократическом обществе, состоящем из свободных людей. Я буду говорить о том, что привычку к чтению нужно воспитывать в семье с детства, и что оно должно быть частью всех образовательных программ, и стать базовым предметом. Однако мы знаем, что происходит обратное: в школах на литературу отводят мизерное количество времени или даже вычеркивают ее из списка дисциплин, как будто речь идет о чем-то второстепенном.

Мы живем в эпоху фрагментации знания, возникшей из–за колоссального скачка в развитии науки и техники, его дробления на бесчисленное количество притоков и специальностей, смещения культуры, которое в будущем может лишь увеличиться. У фрагментации, разумеется, есть масса преимуществ. Например, она позволяет исследовать настойчивее и экспериментировать смелее, не говоря уже о том, что это и есть настоящий двигатель прогресса. Однако существует и негативное следствие — исчезновение определяющих культурных сходств, благодаря чему мужчины и женщины могут существовать бок о бок, общаться и ощущать какую-то солидарность. Фрагментация порождает социальную изоляцию, заживо расчленяет человеческую общность и обрекает людей на жизнь в закрытых поселениях техников, информационных гетто специалистов узкого профиля, где язык и культурный код являются строго секторальными и обрывочными. Все здесь свято верят в частности, несмотря на то, что печальные последствия этого давно описаны во всем известной поговорке: «За деревьями леса не видят». Способность с полной ясностью осознавать, что лес существует, основана на чувстве причастности, которое не дает социальным связям ослабнуть и препятствует распаду общества на мириады склонных к солипсизму группок. А солипсизм — неважно, у одного человека или у целого народа — вызывает параноидальные страхи и бредовые мысли, которые искажают реальность и нередко приводят к ненависти, войнам и геноциду. При этом наука и техника в наше время уже не могут стать инструментом интеграции именно из–за своего бесконечного информационного богатства и стремительного развития, приведших к распаду знания на фрагментарные области и возникновению герметичной лексики.

Литература, напротив, в отличие от науки и техники, была, есть и всегда останется общим знаменателем, благодаря которому живые существа узнают друг друга и вступают в диалог, неважно, сколь различны их занятия и жизненные замыслы, места и обстоятельства существования и даже времена и исторические вехи, определяющие их горизонты. Мы, читатели Сервантеса и Шекспира, Данте и Толстого, понимаем друг друга и чувствуем себя представителями одного и того же вида, поскольку произведения, созданные этими авторами, научили нас тому, что является общим для всех человеческих существ. Тому, что постоянно присутствует в нас, несмотря на великое множество раззделяющих нас отличий. И ничто не дает человеку такого великолепного иммунитета против глупых предрассудков, расизма, ксенофобии, национализма и захолустной брехни политических и религиозных сектантов, как это нестареющее золотое сечение морали, которое всегда можно увидеть сквозь призму великой литературы: коренное равенство мужчин и женщин самых разных кровей, и то, как несправедливы любые попытки их дискриминации, подчинения и эксплуатации. Ничто не учит так, как хорошие романы, на примере этнических и культурных различий видеть богатство мирового наследия, — и ценить литературу за то, как ярко она иллюстрирует многообразие творчества. Конечно, читать хорошие книги — означает, развлекаться; но кроме того — учиться, непосредственно и энергично, на опыте, который по-настоящему переживается благодаря вымышленным историям. Этот опыт помогает понять, кто мы и какие мы, во всей нашей целостности и полноте, со всеми нашими поступками, грезами и призраками, в одиночестве и в паутине отношений, на публике и под покровом нашей совести, — «всю эту сложнейшую сумму противоречивых правд», — как говорил Исайя Берлин, из которых состоит человеческая суть.

Это генерализующее знание вживую сегодня встречается только в романе. Ни одна гуманитарная область, кроме литературы: ни философия, ни психология, ни социология, ни история, ни искусство, — неспособна послужить защитой для миропонимания, объединяющего людей, и для многообразного языка, доступного любому обывателю. Все эти области не смогли выдержать губительного давления, которое оказывает на них распад и дробление знания, и пали под натиском фрагментации, оказавшись целиком в ее власти, обособившись, разбившись на крошечные делянки, чей язык и идеи лежат вне пределов досягаемости простых мужчин и женщин. К литературе же все это не относится, и никогда не будет относиться, хотя отдельные критики и теоретики упорствуют в попытках превратить ее в науку, — поскольку вымысел появляется не для того, чтобы можно было что-то исследовать в рамках предложенной области, а для того, чтобы с помощью воображения обогатить жизнь всех людей. Жизнь, которую нельзя расчленить, раздробить, сократить до схемы или формулы, не уничтожив. Вот почему Марсель Пруст утверждал: «Настоящая жизнь, до конца ясная и разоблаченная, а значит, единственная, которую можно прожить всецело, — это литература». Он не преувеличивал, ведомый любовью к своему призванию, которому посвящал себя с бесподобным мастерством; он просто хотел сказать, что благодаря литературе действительность становится понятнее и лучше — ведь понимать и улучшать жизнь означает делить ее с другими.

Роман помогает создать братские узы между людьми, обязывая их разговаривать друг с другом и причащая к мировому культурному наследию, позволяет им стать существами одной крови, поскольку для книги границы времени прозрачны. Литература переносит нас в прошлое и объединяет с теми, кто десятилетия и даже века назад фантазировал, наслаждался и мечтал за этими текстами. Текстами, которые теперь попали к нам в руки, и которые дают нам возможность также наслаждаться и мечтать. Это чувство принадлежности к человечеству вопреки пространству и времени — самое большое достижение культуры, и ничто так не способствует его возрождению в каждом новом поколении, как литература.

Борхеса раздражало, когда его спрашивали: «Зачем нужна литература?». Он считал, что это идиотский вопрос, и отвечал так: «Никому не приходит в голову поинтересоваться, какую пользу приносит пение канарейки или облака в предрассветном небе!» В самом деле, если эти вещи просто есть, и благодаря им жизнь, пусть и ненадолго, становится не такой уродливой и печальной, не будет ли вредительством искать в них практическую пользу? Однако же, в отличие от птичьего пения и восхода солнца, стихотворения, романы не просто существуют, возникшие случайно или созданные природой. Это творения человеческих рук, и вполне позволительно интересоваться, как и почему они появились, что они дали людям и послужили ли на благо того, чтобы литература, чьи глубокие корни давно сплелись с историей письменности вообще, просуществовала так долго. Стихотворения и романы всегда рождаются, сначала словно зыбкие тени, в потайных уголках человеческого сознания, как отражение бессознательного, впечатлений и эмоций, которым в подчас неравной борьбе со словами поэт, рассказчик дает очертания, тела, движение, ритм, гармонию, жизнь. Рукотворная действительность, созданная с помощью воображения и речи, существует бок о бок с реальной снезапамятных времен, и к ней обращаются мужчины и женщины, — некоторые часто, а некоторые нерегулярно, — потому что обычной жизни им не хватает, мир не может предложить им всего, что они хотят. Роман начинает свое существование не тогда, когда он написан; он по-настоящему появляется только после того, как его примут другие, и текст станет частью общественной жизни, превратится, благодаря чтению, в опыт, который люди разделят друг с другом.

Одно из первых преимуществ читателей перед всеми остальными людьми — это речь. Общество без литературы способно выразить себя менее внятно, с меньшим разнообразием смысловых оттенков и с меньшей ясностью, чем читающий социум, члены которого годами тщательно выращивают и совершенствуют с помощью текстов свой основной инструмент коммуникации — слово. Общество без романов, не зараженное книжной лихорадкой, будет похоже на горстку немых и заик, измученных чудовищными проблемами в общении из–за своей грубой рудиментарной речи. И к отдельно взятым людям это тоже относится. Человек, который не читает, или читает мало, или читает один только мусор, может много говорить, но всегда скажет мало, поскольку имеет в своем распоряжении мизерный набор слов, недостаточный для самовыражения. И это не только ограниченность словарного запаса; это, одновременно, ограниченность воображения и разума, скудоумие, интеллектуальное убожество, поскольку идеи и понятия, помогающие нам воспринимать окружающий мир и черты нашего собственного «я», не существуют в отрыве от слов, с помощью которых их узнают и различают. Человек может научиться говорить правильно, глубоко, изысканно и точно благодаря хорошей литературе, и только благодаря ей. Ни одна другая область и ни одно другое искусство не способны заменить литературу в том, что касается формирования языка общения.

Научные труды и технические пособия могут дать нам фундаментальные знания, но они не научат нас владеть словом и внятно выражать свои мысли, — напротив, зачастую такие тексты написаны очень плохо и ярко демонстрируют, какая лингвистическая неразбериха царит в голове у их авторов. Поскольку эти самые авторы, хоть они подчас и являются бесспорными светилами в своих профессиональных областях, с литературной точки зрения неотесанны, безграмотны и неспособны толком использовать речь для того, чтобы донести до читателя драгоценные идеи, которыми владеют. Говорить красиво, иметь в своем распоряжении богатый и разнообразный словарный запас, находить подходящее слово для каждой мысли или чувства, о котором хочется сообщить, означает быть лучше подготовленным к тому, чтобы думать, учить, учиться, общаться, а также фантазировать, мечтать, переживать и чувствовать. Слова исподволь отражаются во всех жизненных действиях — даже там, где, казалось бы, вовсе не нужна речь. По мере того как эти действия эволюционировали благодаря литературе до высших ступеней, где существуют понятия изысканности и оттенка, расширялись и рамки доступных человеку наслаждений. В том, что касается любви, это позволило нам перенаправить свои желания и возвести половой акт в категорию творческих актов. Без литературы не существовало бы эротики. Любовь и удовольствие были бы очень бедны, им не хватало бы изысканности и изящества, насыщенности, которой могут наслаждаться те, в ком раздразнили аппетит и воспитали восприимчивость литературные фантазии. Не будет преувеличением утверждать, что любовники, которые читали Гарсиласо, Петрарку, Гонгору и Бодлера, любят и наслаждаются больше, чем неучи, оскудевшие умом от просмотра мыльных опер. В лишенном книг мире любовь и наслаждение стали бы неотличимы от того, что испытывают животные, утоляя свой эротический голод. Они бы недалеко ушли от грубого чувства удовлетворения и элементарных инстинктов: совокупляться и насыщать утробу.

Аудиовизуальные средства массовой информации не в состоянии заменить литературу на этом поле: они не могут научить человека уверенно и умело пользоваться богатейшими возможностями, скрытыми в словах. Напротив, телевидение и кино, что вполне естественно, стремятся отодвинуть слово на второй план в угоду образам, этому первобытныму языку самовыражения, и понуждают его принять устную форму, — самое малое, что может потребоваться от слова в рамках визуального ряда, и самое далекое от его источника, зафиксированного на бумаге. А это всегда вызывает у зрителей зевоту, неважно, каков размер экрана перед ними. Назвать киноленту или программу «литературной» — это вежливый способ сказать, что она скучна. Вот почему литературные передачи на радио или телевидении редко оказываются популярны; насколько мне известно, единственным исключением из этого правила были «Апострофы» французского телеведущего Бернара Пиво. Это заставляет меня думать, хоть я и сомневаюсь в этом, что не только литература сама по себе играет ключевую роль в формировании целостного знания и установлении господства речи. Важна книга, с которой судьба романов связана неразрывными узами супружества, — этот фабричный продукт, и многие уже объявили его морально устаревшим.

Среди этих многих уважаемый человек, столько сделавший для сферы коммуникаций — Билл Гейтс, основатель компании Microsoft. Пару месяцев назад господин Гейтс приехал в Мадрид и посетил Королевскую академию испанского языка, совместно с которой Microsoft недавно заложил основы того, что, надеюсь, со временем станет плодотворным сотрудничеством. Во время своего визита, среди прочего, Билл Гейтс заверил академиков, что лично позаботится о судьбе буквы «ñ». По его словам, никто не станет рвать ее с корнем из компьютерных клавиатур, — обещание, позволившее вздохнуть с облегчением четыремстам миллионам испаноговорящих людей на пяти континентах, которым подобное изуверство в отношении этой основополагающей буквы грозило бы поистине вавилонскими проблемами. И вот, едва оказав испанскому языку подобную любезность, и, насколько я понимаю, даже не потрудившись покинуть стены Королевской академии, Билл Гейтс в рамках пресс-конференции заявил, что рассчитывает помереть не раньше, чем исполнит свое самое заветное желание. Знаете, какое? Распрощаться с бумагой, и, следовательно, с книгами — товаром, по его мнению, сегодня превратившемся в навязчивый анахронизм. Господин Гейтс объяснил собравшимся, что компьютерные экраны способны с успехом заменить бумагу во всех областях, где она до сих пор была необходима, и что виртуальные новости и виртуальная литература не только занимают меньше места и ничем не обременяют своих читателей, но и имеют экологическое преимущество, поскольку позволят положить конец вырубке лесов — бедствию, которое, очевидно, целиком лежит на совести бумажной промышленности. Население планеты будет и дальше читать, говорил он, конечно же, но только глядя на компьютерные экраны, — а в мире тем временем станет больше хлорофилла.

Я не присутствовал на этой пресс-конференции и узнал обо всем из газет, но если бы я там был, то ошикал бы на господина Билла Гейтса за то, что он имел наглость во всеуслышание объявить, что хочет сделать безработным меня и множество моих коллег — книжных писак. Может ли экран во всем заменить книгу, как утверждает основатель Microsoft? Не уверен. И я говорю так отнюдь не потому, что отрицаю колоссальный революционный скачок, который сфере коммуникаций позволили совершить новые технологии, — такие, как интернет, каждый день оказывающий мне неоценимую помощь в работе. Однако в том, чтобы признать, будто экран способен сравниться с бумагой, когда речь идет о литературе, есть черта, которую я переступить не могу. Я просто не в состоянии примириться с мыслью, что текст, далекий от прагматики, лишенный функциональной пользы, — тот, что не связан с поиском информации и безотлагательными беседами, может прижиться в виртуальном пространстве. Что там можно будет читать его в той же задумчивости и духовном уединении, так же наслаждаться словом и испытывать то же удовлетворение, что и за книгой.

Это, возможно, мой собственный изъян, результат недостатка практики и давней привычки читать текст на бумаге, но, несмотря на то, что я с большим удовольствием путешествую по интернету в поисках новостей, мне не пришло бы в голову использовать сеть, чтобы прочитать стихотворение Гонгоры, роман Онетти или Кальвино, или эссе Октавио Паса, — поскольку я прекрасно знаю, что эффект от подобного чтения никогда в жизни не будет таким, как я привык. Я убежден, что и представить себе не могу, каким чудовищным и даже, возможно, смертельным для литературы произволом оказалось бы истребление книг. Само слово бы сохранилось, разумеется; но, вероятно, оно стало бы обозначать нечто до того далекое от текстов, которые мы сегодня называем литературными, насколько далеки телепрограммы, посвященные светским сплетням и россказням о Большом Брате, от трагедий Софокла и Шекспира.

Еще одной причиной определить роман на ключевое для жизни человечества место является и то, что без него духу критики — двигателю исторических перемен и лучшему другу свободы, которой сегодня располагают люди, был бы нанесен непоправимый ущерб. Ведь хорошая книга — это всегда радикальное сомнение в мире, где мы живем. Любой великий вымышленный текст, зачастую безо всяких усилий со стороны автора, поощряет смутьянство и готовит почву для бунта.

Литература ничего не скажет человеческим существам, удовлетворенным своей судьбой, — тем, кому жизнь и так кажется полной чашей. Она — пища мятежных душ, проповедник разногласий, убежище для того, кого чем-то перекормили или чего-то недодали для того, чтобы он ощущал себя счастливым, полноценным, не воплотив в жизнь свои мечты. Путешествовать по пустынной Ла-Манче верхом на тощем Росинанте с его безрассудным седоком, бороздить моря в погоне за белым китом с капитаном Ахавом, глотать мышьяк с Эммой Бовари или превратиться в насекомое с Грегором Замзой — это ловкий трюк, который мы сами же измыслили, чтобы загладить обиды и смягчить диктат несправедливой жизни, обязывающей нас вечно быть одними и теми же людьми в то время, как нам бы хотелось быть многими. Столькими, сколько потребовалось бы, чтобы усмирить обжигающий рой желаний, которыми каждый из нас одержим.

Роман способен лишь ненадолго унять боль подобной жизненной неудовлетворенности, но во время этой милосердной передышки, этой краткой отсрочки, даруемой нам литературными иллюзиями, — а ведь они порой, кажется, с корнем выдергивают нас из хронологической системы и превращают в граждан страны, где времени нет, патриотов бессмертной родины, — мы становимся другими. Более выразительными, богатыми, сложными, счастливыми, блистательными, чем в тягостной неволе повседневности, что всегда сопутствует нашей реальной жизни. Когда книга прочитана, видение угасло, мы возвращаемся сюда и сопоставляем обыденность с великолепными краями, которые только что покинули. В этот момент нас всегда ждет огромное разочарование. Мы делаем ужасающее открытие: жизнь, что нам пригрезилась за чтением романа, лучше: красивее, разнообразнее, вразумительнее, полнее той, что окружает нас, когда мы не спим. Той, что скручена по рукам и ногам условностями, хлопотами и ограничениями нашего же собственного сознания. В этом смысле хорошая литература — хоть ее авторы к такому не стремятся и о таком не предупреждают — это всегда вызов реальности: крамольный, мятежный, бунтарский. Литература позволяет нам жить в мире, законы которого ставят под сомнение непреложные правила реальной жизни, обусловленные губительным верховенством пространства и времени, и безнаказанно порождают огромное количество властителей, чье могущество не знает пределов. Как ни поддаться сомнениям после того, как ты прочитал «Войну и мир» или «В поисках утраченного времени», а затем возвратился в этот мир бесчисленных пустяков, границ и запретов, которые подкарауливают нас на каждом шагу и искажают наши мечты? Это и есть, наверное, самый важный вклад литературы в развитие человечества, более значительный, чем обеспечение культурной преемственности и обогащение языка: напоминать нам (как правило, ненароком), что этот мир сделан дурно, что в нем лгут те, кто обещает обратное, например, представители власти, которые им управляют, и что он может быть лучше, ближе к картинам, порожденным нашим воображением и речью.

Демократическое общество нуждается в ответственных, критически настроенных гражданах, убежденных в необходимости беспрестанно подвергать реальный мир проверке с целью сделать его похожим на тот, в котором они хотели бы жить — хоть это и заоблачная цель. И все же, благодаря человеческому упорству в попытках приблизиться к недосягаемой мечте: обвенчать реальное и желаемое, — возникла и развилась цивилизация, а человек смог побороть многих (не всех, конечно) демонов, которые раньше властвовали над ним. Для недовольства данностью нет лучшей закваски, чем хорошая книга. Для воспитания независимых, думающих граждан, которыми трудно манипулировать, которые пребывают в состоянии перманентной духовной мобилизации и наделены живым воображением, нет лучшего способа, чем чтение хороших романов.

И все же, привычка называть литературу мятежницей оттого, что прекрасные фантазии воспитывают в людях чуткость к несовершенству мира, не означает, разумеется, как полагают склонные к цензуре и жаждущие снизить взрывоопасность книг церковь и власть, что художественные тексты способны мгновенно вызвать социальные потрясения и ускорить революцию. Говоря о таких вещах, мы ступаем на скользкую почву субъективности, где нужно вести себя осторожно. Социальный или политический эффект поэмы, драмы или романа никак нельзя проверить, поскольку он почти никогда не проявляется коллективно. Он индивидуален, а это значит, для разных людей он будет совершенно разным. Вот почему так сложно, если не сказать, невозможно, использовать здесь какие бы то ни было шаблоны. С другой стороны, зачастую подобные результаты чтения, став очевидными в коллективной среде, имеют мало общего с эстетическими качествами вызвавшего их текста: например, в процессе осознания гражданами США ужасов рабства, похоже, сыграл важнейшую роль весьма посредственный роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Тем не менее, то, что такие результаты трудно заметить, не означает, что их нет. Просто они проявляются многообразно и не напрямую, в поведении и действиях граждан, чью личность удалось вылепить благодаря романам.

Хорошие книги моментально утоляют чувство неудовлетворенности, но одновременно и приумножают его, развивая в человеке нонконформистскую восприимчивость к жизни и делая его более приспособленным к печали. Те, кто постоянно чувствуют себя неудовлетворенными и сражаются с бытием, делают из мухи слона, великолепно зная, что перед ними муха. Эти люди в известной степени обречены на каждое из своих сражений, как обречен был на них полковник Аурелиано Буэндиа из «Ста лет одиночество», прекрасно знавший, что все битвы он проиграет. Иного выхода, скорее всего, нет; но верно и то, что без строптивости и недовольства посредственностью и гнусностью окружающего мира, мы, люди, до сих пор обитали бы в примитивных государствах. История бы застопорилась, индивидуум не появился бы на свет, ни наука, ни техника не совершили бы никакого скачка, никто не признал бы права человека, никакой свободы не существовало бы в мире, — ведь все эти вещи результат многочисленных актов неповиновения жизни, которая была признана недостаточной и невыносимой. Для этого духа, который не готов чтить жизнь такой, какая она есть, и стремится, с настойчивостью Алонсо Кихано (свихнувшегося, как мы помним, от чтения рыцарских романов), воплотить свою мечту, исполнить невозможное, литература стала феноменальным горючим.

Давайте постараемся реконструировать воображаемую историю мира и представим себе жизнь без литературы, человечество, не читавшее романов. У этой безграмотной цивилизации, наделенной мизерным словарным запасом и речью, в которой над словами превалируют рычание и обезьяньи ужимки, не было бы множества слов, возникших благодаря литературным произведениям: «донкихотство», «кафкианский», «рокамболь», «оруэлловский», «садист», «мазохист» и десятки других. В этом мире, несомненно, все равно были бы безумцы, жертвы параноидальных страхов и бредовых преследований, народы с чудовищными аппетитами, склонные к преступным бесчинствам, и двуногие существа, которым нравится причинять или испытывать боль. Однако в этом случае мы бы не научились видеть за неуместным поведением, противоречащим так называемой нормальности, ключевые черты человеческой личности, иначе говоря, нас самих, — нечто, на что нам смог открыть глаза лишь талант Сервантеса, Кафки, Рабле,–де Сада или Захер-Мазоха. Когда появился «Дон Кихот», его первые читатели принялись глумиться над его экстравагантным героем-мечтателем точно так же, как это делали персонажи романа. Теперь мы знаем, что стремление Рыцаря Печального Образа видеть великанов там, где на самом деле стоят лишь мельницы, и желание совершать все эти безрассудные выходки — это наивысшая форма щедрости, способ протеста против страданий, которыми наполнен этот мир, и попытка изменить его. Сами понятия идеала и идеализма, пронизанные положительной моральной валентностью, не были бы тем, чем стали для нас, — неоспоримыми ценностями, очевидными для каждого, — если бы не воплотились в персонажа романа со всей убедительностью и силой, которыми наделил его гений Сервантеса. И то же самое можно сказать о маленьком прагматичном донкихоте в юбке — Эмме Бовари (и никакого обозначения для боваризма не существовало бы без нее), — который горячо боролся за право прожить знакомую по романам жизнь, полную роскоши и страстей, и сгорел в этом пламени, как бабочка, летевшая на свет лампы.

Как и в случае Сервантеса или Флобера, произведения всех великих литературных творцов не только вырывают нас из цепких лап реализма и уносят в мир фантазий, но и открывают нам глаза на неведомые и даже сокровенные свойства нашей натуры, давая все необходимое для того, чтобы мы могли лучше исследовать и осмыслить пучины человеческой сути. Сказать «борхесовский» — значит в один миг разомкнуть оковы рациональной рутины и обратиться к фантастической, строгой и элегантной мыслительной конструкции. Она почти всегда запутана, как лабиринт, и насыщена литературными цитатами и аллюзиями, чье своеобразие, тем не менее, ни капли нас не удивляет, поскольку в ней мы узнаем потайные склонности и заповедные истины нашей личности, которые только благодаря произведениям Хорхе Луиса Борхеса смогли обрести форму. Прилагательное «кафкианский» наш разум воспринимает без труда, словно яркий проблеск фотовспышки на одном из старинных снимков, где некто стоит перед камерой с аккордеоном в руках. Услышав это слово, мы ощущаем угрозу, чувствуем себя безоружными перед разрушительными механизмами угнетения, которые в новейшей истории принесли людям столько боли: авторитарными режимами, вертикалями власти, нетерпимыми церковными общинами, удушающей бюрократией. Без рассказов и романов этого многострадального пражского еврея, писавшего на немецком и жившего в постоянном напряжении, мы бы не смогли понять со всей ясностью, с какой сегодня можем это сделать, какое чувство беззащитности и бессилия испытывают изолированный об общества человек или представитель подвергаемого дискриминации и преследованиям меньшинства перед лицом всемогущих властей, способных перемолоть его в пыль, стереть с лица Земли, даже не принудив палачей открыть лица.

Прилагательное «оруэлловский», близкий родственник слова «кафкианский», намекает нам на гнетущую тоску и чувство предельной абсурдности, которое породили действия диктаторских режимов XX века, — самых изощренных, жестоких и неудержимых в своем стремлении контролировать поступки, характер и даже мечты членов общества. В своих самых известных романах, «Скотный двор» и «1984», Джордж Оруэлл кошмарными ледяными красками описал человечество, подчиненное воле Большого Брата — всесильного властителя всего, который с помощью эффективной комбинации террора и современных технологий изничтожил свободу, раскованность и равенство — правда, в этом мире некоторые были «равнее других» — и превратил общество в улей, наполненный человекоподобными машинами, запрограммированными не хуже роботов. Не только поведение, но и язык граждан был устроен согласно замыслам власти: появился новояз, очищенный от всякой индивидуальности, субъективных выдумок и оттенков и преобразованный в систему безликих топиков и клише, — шаг, необходимый, чтобы легализовать рабское положение индивидуума перед лицом системы. Но разве есть смысл называть «индивидуумами» ни над чем не властных существ, лишенных собственной жизни, это стадо, с колыбели до могилы управляемое оруэлловким кошмаром? Зловещее пророчество «1984», тем не менее, не сбылось: коммунистический режим сдал свои позиции на территории СССР так же, как когда-то фашизм угас в Европе, и начал разваливаться в Китае, на Кубе и в Северной Корее — этих странах-анахронизмах. Однако слово «оруэлловский» продолжает жить и остается актуальным. Ведь это напоминание об одном из самых разрушительных политико-социальных испытаний за всю историю человечества, скрытые механизмы которого нам помогли понять романы и эссе Джорджа Оруэлла.

Как же получается так, что литературные выдумки и обманы становятся средством познания потайных жизненных истин? Ведь они не всегда оказываются приятными: иногда в зеркале романов и поэм мы предстаем в обличии чудовищ. Так случается, когда мы читаем об устрашающих сексуальных бойнях, описанных божественным маркизом, или о безрадостности терзаний и жертв, которую насаждают проклятые книги Захера-Мазоха или Батая. Временами подобные сцены оказываются до того оскорбительными и зверскими, что это кажется невыносимым. И, тем не менее, худшее в них — не кровь, не унижение, не омерзительные муки и извращения; худшее — это понимание того, что такое насилие и отсутствие чувства меры нам не чужды и тянут человечество вниз. Того, что алчные монстры чрезмерности и бесчинства таятся в самой интимной части нашего естества, под покровом тени ожидая возможности проявить себя и утвердить свое верховенство над желаниями и свободой, покончив с разумным началом, правилами совместной жизни и даже самим существованием личности. Не наука, но литература первой принялась исследовать бездну человеческой натуры и обнажила нашу жуткую способность к разрушению и саморазрушению, которая, тем не менее, нам целиком сообразна. Так вот, мир без романов был бы отчасти слеп и не смог бы разглядеть эти ужасные глубины, где нередко стоит искать причины необычного поведения отдельных людей. Одновременно он оказался бы крайне несправедлив ко всем, кто отличается от других, —ведь, в конечном итоге, еще в недавнем прошлом человечество было уверено, что левши, прокаженные и заики одержимы демонами. Цивилизация без книг продолжила бы эту славную традицию, как продолжали ее до последнего времени некоторые амазонские племена, где было принято, в приступе бесчеловечного перфекционизма, топить в реках младенцев с физическими недостатками.

Нецивилизованный, варварский, лишенный чуткости и безграмотный во всем, что касается речи, невежественный и приземленный, глухой к страсти и эротизму, кошмарный мир без романов, который я пытаюсь обрисовать, имел бы одну главную особенность: всепоглощающую склонность к приспособленчеству, рабское положение человеческих существ перед лицом установленного порядка вещей. В каком-то смысле этот мир оказался бы населен животными. Базовые общественные институты определяли бы в нем порядок затхлой повседневности, обремененной постоянной борьбой за выживание, страхом перед неведомым и необходимостью удовлетворять физические нужды. Там не нашлось бы места для потребностей духа. Удушающую монотонность такого существования сопровождали бы, словно порочные тени, пессимизм и ощущение, будто человеческая жизнь есть лишь то, чем она должна быть, и останется такой всегда, и никто не сможет изменить ее.

Когда мы представляем себе подобный мир, то обычно сразу думаем о примитивной дикарской жизни маленьких языческих племен в Латинской Америке, Африке и Океании, живущих на обочине современности. Однако правда состоит в том, что развитие аудиовизуальных коммуникаций в наше время, совершившее настоящую революцию в общении, не только сделало всех мужчин и женщин на планете соучастниками мировых событий, но и монополизировало (и продолжает делать это, чем дальше, тем больше) время, которое мы посвящаем досугу и развлечениям, похитив его у книг. А значит, нас ожидает современнейшее общество, ощетинившееся компьютерными платами, экранами и динамиками, и лишенное книг; общество, в котором книги (то есть, литература) стали тем, чем алхимия стала в эру физики: любопытным анахронизмом, который сохранился в подвалах цивилизации лишь благодаря усилиям отдельного невротичного меньшинства. Я очень боюсь, что этот кибернетический мир, несмотря на свое процветание, богатство, высокий уровень жизни и подвиги науки, будет глубоко нецивилизованным, бездуховным и погруженным в интеллектуальную летаргию — безропотным сообществом роботов, забывших о свободе.

Разумеется, вполне вероятно, что эта жуткая перспектива никогда не обретет плоть и кровь. История человечества не написана, нет никакой предопределяющей судьбы, что решает за нас, чем мы станем. Только от нашей воли и взглядов зависит, осуществится ли эта адская утопия, или канет в небытие. И если мы не хотим, чтобы вместе с романами исчез или оказался забыт, словно ненужная вещь на пыльном чердаке, этот живительный источник фантазий и побуждающей неудовлетворенности, который воспитывает в нас утонченную чуткость и учит изъясняться внятно и красноречиво, который делает нас свободнее, а нашу жизнь разнообразнее и ярче, — нужно действовать. Нужно читать хорошие книги, подталкивать к чтению и учить тех, кто идет за нами, — в семьях и аудиториях, с помощью средств массовой информации и через все возможные общественные институты, — и превратить литературу в необходимое занятие, потому что она проницает и обогащает всех вокруг.

Ссылка на пост: theoryandpractice.ru/posts/7626-bez_romanov

@темы: Честно тащенное, Книги