И слог не спасёт, и контекст ничего не даст, и что бы ты ни писал, ты всегда фантаст. (c) Дана Синдерос
vera-polozkova.ru/articles/malenkaya-hozyajka-b...
Мне кто-то однажды просто бросил ссылку на какой-то ее пост в «живом журнале», а каждый пост у нее ровно одну жизнь в себя аккурат вмещает, как последняя перед смертью фотография, какая-нибудь непринужденная, смеющаяся.
У Доктора Лизы, Елизаветы Петровны, хоспис для онкологических больных, и она иногда рассказывает истории тех, кто в нем лежал.
читать дальше
Вот пожилая пара одесситов, переехавшая в палату семьей вместе с канарейкой. Они разговаривали, смеялись, вечерами пели, а муж Фима тайно обходил больницу, пытаясь назначить переобследование: до последнего не верил, что жена уходит. Вот пожилой бомж, отсидевший когда-то за убийство, политизированный, колоритный, говоривший исключительно на фене, искренне предупреждавший: «Хата у тебя грамотная, Петривна, но к Пасхе я от тебя уйду» и захотевший напоследок только одного – сфотографироваться: «В натуре с тобой, Петривна, и шобы висело это не на доске «Их разыскивает милиция», а где-нибудь еще». Вот жесткий, хамоватый нувориш с приказными интонациями, с охранником в палате. Нувориш перед смертью попросил не лекарств, не алкоголя, а маленького козленка, чтобы погладить. Он вырос в деревне. Привели ему козленка, он его обнял и впервые расплакался.
Блогосфера – это вообще империя мелочей: кто чем позавтракал, кто с кем поругался, а каждый пост Доктора Лизы – это всегда такая резкая потеря управления и вынос на обочину: прочитаешь и сидишь, никак отдышаться не можешь. Я бросила ссылку на нее своему редактору, и мне сказали, что про это обязательно должна быть статья.
Через пару месяцев Лиза Глинка приехала в Москву. Оказалась крошечной, хрупкой и большеглазой, озорной, впрочем, невероятно ироничной, своей в доску. Еще через месяц я настигла ее на вокзале, чтобы съездить на день в ее киевский хоспис и во всем убедиться воочию.
Для справки: хоспис – это место, куда люди приходят умирать. Впрочем, чаще их туда привозят. А потом изо всех сил стараются облегчить умирающему боль и страдания, чтобы он ушел с миром.
ЛИЗА и Леша
К поезду ее провожали две женщины, одна из них привезла Елизавете Петровне медицинский отсос – аппарат, освобождающий легкие от влаги и слизи, когда у пациента затруднено дыхание; у женщины незадолго до этого умерла мать, и дорогостоящий прибор оказался не нужен, она решила подарить его хоспису. Елизавета Петровна была счастлива: вещь эта больнице совершенно необходима.
Мы ехали ночью в поезде, и она рассказывала, с чего все началось. По образованию она детский реаниматолог, родилась и училась в Москве, успела какое-то время поработать по специальности, потом вышла замуж, уехала в Штаты, там продолжила учебу, столкнулась как-то с хосписным отделением, поразилась, решила посвятить себя этому. Много лет она проходила практику в Америке, потом в первом московском хосписе.
Потом Лизиного мужа-юриста отправили в командировку на Украину писать большой законопроект.
– И представь, Вера: я сижу в Киеве дома с двумя детьми в шикарной квартире – и мне не-че-го делать!
В Киеве не было хосписа. Елизавета Петровна решила, что он там обязан быть. Началась долгая ходьба по чиновникам. Заявления, согласования, подробные проекты, где она, к примеру, в патриотических целях называлась Елизаветой Глинко. Сначала она работала вообще одна, ездила на вызовы, обезболивала на дому, потом выделили какую-то жалкую комнату сестры-хозяйки в одной из больниц, койки на две. Начала она искать доктора, и один сбежал от нее через два дня, другой – через три, а потом она случайно познакомилась с Лешей, молодым медиком, только закончившим учебу и работающим в ординатуре.
– Ну там я его и встретила. (Кивая на Лешу, нарочито громко.) Не впечатлил совсем, так скажу!
В ординатуре Леше предстояло трубить еще три года, а Елизавете Петровне он нужен был прямо сейчас, и она пошла к его начальству и сделала им предложение, от которого они не смогли отказаться.
Перекупила.
– Перекупила на эти галеры! – смеется Леша.
Они работают вместе уже пять лет. Леша – мягкий, пухлый, улыбчивый украинец с характерным говором, ему лет тридцать, у него спокойные, вкрадчивые интонации, с ним невероятно уютно. Елизавета Петровна муштрует его безжалостно, не дает спуску, не прощает ни малейшего промаха, а у Леши к ней смесь смиренного послушания и иронии. Эти люди прошли вместе через такие вещи, от которых волоски на руках встают дыбом. Они ездили на вызовы в самые адские трущобы Киева, таскали вместе на брезенте умирающих пациентов, перевозя их через границу из киевского хосписа в московский; перехоронили несколько сотен людей.
Мы говорим часов до двух ночи и расходимся по купе. Ночью таможенник будит Елизавету Петровну, тычет пальцем под Лешину полку:
– А там у вас что?
– Отсос.
– Не хамите, женщина!
ЛИЗА и отец Георгий
У нее бешеный график… Утром нас встречают ее ассистент Наташа и отец Георгий Пустовит, мы едем с вокзала в Лизину киевскую квартиру, там принимаем душ, пьем чай, переодеваемся – мне и Наташе, одетым в джинсы, выдают по юбке, – и отправляемся все в Киевскую духовную семинарию.
Дело в том, что к хоспису приписали двух священников, чтобы те окормляли больных, соборовали, отпевали. Они оказались ленивыми, брезгливыми и довольно подлыми людьми. Чего стоит хотя бы случай, когда в хоспис привезли умирающего ребенка, беспризорника, нужно было его соборовать. И происходит следующий диалог:
– А у вас есть хоть один человек, который может доказать, что он крещеный?
– У него крестик на шее.
– Ну мало ли кто его повесил.
Мальчика соборовал, отпевал, а потом и хоронил (гроб на руках нес) отец Георгий Пустовит – голубоглазый, смешливый, удивительно лучезарный батюшка со школьным румянцем во всю щеку.
У отца Георгия в хосписе умер маленький сын.
Пока он лежал там, отец Георгий ни на шаг от него не отходил, а когда мальчика не стало, батюшка стал помогать другим пациентам, проповедовать им, утешать. Обустроил в хосписе маленькую домовую церковку для больных и родственников. Елизавета Петровна хочет, чтобы священников, приписанных семинарией, выгнали из хосписа, а отец Георгий работал бы в нем официально. Но у него есть свой приход, который он строил пятнадцать лет, и ему страшно, что его место займет кто-то, кто сведет на нет все его труды.
Когда Елизавета Петровна встает на чью-нибудь защиту, идет требовать, отчитывать или изобличать, она превращается в маленький, универсальный, стильно одетый танк. Ее несет сквозь людей, как снаряд. За ней, как за кометой, летит раскаленный шлейф праведного гнева. Все только растерянно озираются.
Ректорат семинарии носит богатые расшитые облачения, серебристые мобильники, окладистые бороды. Елизавета Петровна говорит жарко, жестко, убедительно. Сановитый священнослужитель оседает под ее напором, качает головой, соглашается. Она кивает в мою сторону и говорит:
– Вы понимаете, даже сотрудники Московской патриархии озадачены! Вы ведь не хотите с ними проблем? Вот девушка – корреспондент их редакции!
Ну можно и так сказать. Я делаю решительное лицо. Мы выходим из кабинета ректора и попадаем в толпу молоденьких студентов в черных рясах, один смотрит на меня и потрясенно крестится. Мы переодеваемся в джинсы прямо в машине и едем в хоспис.
ЛИЗА и пациенты
На самом деле хоспис – это совсем не обитель скорби, не дом смерти. Там ходят большие, румяные, улыбчивые медсестры, там много цветов, там попугаи и книжки, просторные палаты, там врачи во время обходов перешучиваются с пациентами и те смеются…
Когда набираешь побольше воздуха в грудь, чтобы наконец увидеть людей, у которых в отличие от тебя реальные проблемы, не твои пластмассовые катастрофки в виде нехватки денег или очередной невзаимности, а настоящая, кромешная беда, рак в неизлечимой стадии, то выдыхаешь изумленно и растерянно, потому что у этих вот конкретных четырнадцати человек проблем уже нет. Они обезболены, у них есть теплая постель, памперсы, компания, вдоволь еды, и можно попросить чего хочешь: шоколад, горилку, табак, – и все принесут. К ним приходят смешливые, легко краснеющие медсестры, торопливо лепечущие по-украински, и иногда родственники и друзья – к тем, кому повезло. Они знают, что безнадежны и сколько примерно еще продлится эта безнадежность. Кто-то говорлив и восторжен, кто-то безмятежен, кто-то отчаялся, кто-то просто все время спит от морфина.
Никто не заламывает рук, не стонет, не хватается за халат. Такое тоже случается, говорят, но нечасто. Здесь размеренный, деятельный, расторопный больничный быт. Невозможно постоянно умирать – приходится отвлекаться на недомогание, уколы, разговоры, обходы, еду, купание или смену подгузника. Непафосно. Все очень по-человечески. У Доктора Лизы фантастическая манера общения с пациентами. Например, с совсем пожилой, усталой тетей, говорящей глухо, булькающе. Мы приносим ей цветы, а она хмыкает:
– Вот мой хрен придет – ни за что не скажу, кто цветы подарил.
– Тебе курить давали?
– Давали.
– Но мало? Все некурящие? Могут прямо вот из рук вынуть и забычковать? Я тебе Нину пришлю, она хорошо курит, правильно. До фильтра. И кофейку черного, да? Вот, самое оно.
Или:
– Мне тут попугая подарили, королевского жако. Я хочу, чтоб он у меня ругался, как на корабле. Ты научишь его материться?
– (Подумав.) Нет.
– Почему?
– Дюже интеллигентный.
Пожалуй, один только эпизод несколько вышиб меня из реальности и отпечатался трехмерно, как стереооткрытка. В одиночной палате лежала женщина лет сорока, блондинка, с очень длинными, загибающимися ногтями, иссушенная болезнью до остова, до ассоциаций с жертвами Бухенвальда. Ее звали Рита. При ней в палате неотрывно дежурила мама, пожилая печальная украинка. У Риты рак матки, тяжелейший, с метастазами везде, кучей осложнений. Она, пожалуй, выглядела хуже других. Мне сказали, что она едва ли доживет до конца недели. Когда мы зашли в первый раз, она спала, а второй раз мы попали в обед. Рита пожаловалась Елизавете Петровне, что ей дурно от одного из обезболивающих, попросила, чтобы его временно не кололи, а то она все время спит и ходит как в тумане. Рита говорит медленно, язык ее плохо слушается.
– Хорошо. А чего ты еще хочешь, Рита? Может, чего-то такого особенного?
– Да нет, все есть. Ничего не хочется.
Потом подумала и вдруг вскинула голову гордо:
– А! Замуж хочу.
– Замуж?
– Да, – кивнула в окно. – Зять говорит, тут тюрьма окружная недалеко.
– Нет, это не вариант. Там грязь, Рита, и вонь.
Она чуть-чуть расстраивается:
– Мм. Может, вы все-таки найдете мне какой-нибудь вариант подходящий?
– А каких ты любишь? Какие тебе нравятся?
У Риты ломкая, нетвердая, словно пьяная пластика, от лица у нее остались одни огромные глаза, почти ничего не выражающие. Но тут она вдруг вся вырастает, выпрямляется, осанится.
– Высокие такие, – говорит она и показывает жестом, – широкоплечие блондины. С голубыми глазами.
Потом встает и, пошатываясь, в диком приступе веселья проходится по комнате в танце и поет: «Хочу иметь дете-е-ей я то-о-олько от тебя, пуска-а-ай ты лилипут, а я горба-а-тая-а-а-а!» Сейчас Риты нет в живых.
ЛИЗА и пафос
Тут надо понять несколько вещей. Елизавета Петровна Глинка занимается обреченными. В ее практике вообще никогда по определению не бывает счастливых исходов. То, чем принято гордиться у докторов – спасенные жизни, исцеленные дети, – все это не ее статистика. Поэтому, например, новые власти города Киева строительство большого отдельного дома-хосписа Доктора Лизы заморозили. Мэру города непонятно, зачем заниматься людьми, которые все равно умрут, когда есть столько людей, еще имеющих шанс выжить. При мне в хоспис пришел киевский депутат Бондаренко, представитель блока Виталия Кличко. Когда Кличко баллотировался в мэры, хоспис был первым пунктом его социальной программы, но выборы выиграл не он. Я разговаривала с Кличко по телефону, и он сказал, что никогда не откажется от проекта, но новому мэру не нужен хоспис – и тут хоть лопни. То, чем занимается Глинка, – из разряда тех структурных, краеугольных вещей, которые делают людей людьми, общество – обществом, а не стадом. В стаде не место слабым и больным – генетический мусор, естественный отбор. Елизавета Петровна не просто помогает обреченным людям по-человечески умереть и напоследок почувствовать себя хоть немного счастливыми и в безопасности, ведь часто в хосписе оказываются люди из таких низов, что для них простыни – уже непозволительная роскошь. Лиза взывает к их семьям, если это черствые люди, она находит время поговорить с каждым.
Я видела в хосписе женщину, у которой гулящая, пропащая дочь – она рожает детей и бросает, а ее мать их воспитывает. Но теперь у матери неизлечимый рак, и в хоспис пришел социальный работник, чтобы подписать бумаги, в которых говорится, что она не возражает против передачи детей в приют. Против этого горячо возражает Елизавета Петровна, потому что в приюте они пропадут. Она поднимает на уши всех, и уже через два дня для детей находят приемную семью.
Лежал в хосписе мужчина, у которого дочь больна фенилкетонурией, она умственно отсталая, ее пугает больной отец, и Елизавета Петровна разговаривала с ней два часа, развлекала, подарила игрушки.
– Да это нормально, само собой разумеется, я не вижу в этом ничего сверхъестественного. Если можешь – делай, не можешь – молчи. Главное – не возгордиться. В пафос не впасть, что вот, мол, я такой святой человек. Я когда на этих благотворителей смотрю, у которых аж голос пресекается от человеколюбия, мне не по себе становится.
Лизе остро, мучительно НЕ ВСЕ РАВНО. Все вообще, каждый в частности. Это потрясает. Снять шляпу, поклониться в пояс, поставить памятник или хотя бы просто осмыслить. Сидеть напротив за столиком в вагоне-ресторане на обратном пути и думать – вот это Человечище.
ЛИЗА и любовь
Возвращаясь, мы пили в вагоне-ресторане белое вино и говорили о мужчинах и любви. Елизавета Петровна томно прихохатывала и говорила, что в молодости была весьма резва, но появился человек, ставший впоследствии мужем, и вот уже двадцать три года он единственный мужчина в ее жизни.
– Не поверишь, Вера. Все остальные просто как-то перестали восприниматься.
У Елизаветы Петровны два сына – 14 и 22 лет, один учится в колледже, другой занимается дизайном. У них дом в Штатах, и они с мужем волшебным образом умудрились за 23 года не надоесть друг другу.
– Он знает, что я одиночка, что мне нужна свобода. Он не очень понимает, чего мне не сидится, но гордится вроде, друзьям рассказывает. Он приехал в хоспис однажды, а у меня тогда лежал один мужик, бомж, доходной невероятно, я его обожала. Его привезли в таких лохмотьях, что смотреть на это было нельзя. Я утащила из дома мужнины роскошные халат и пижаму, а ему сказала, что потеряли в химчистке, что ты хочешь, милый, ты не в Америке, тут постсоветское пространство, все что угодно может произойти. И вот муж приходит в хоспис, а навстречу ему выходит красавец мой в его роскошном синем халате. И говорит:
– Смотри, друг, какой мне Петривна халат подарила.
Супруг лицом побледнел, но виду не подал. Дома только пожурил:
– Я, – говорит, – ругать тебя не буду. Но ты в следующий раз хоть про постсоветское пространство мне не заливай.
Не знаю почему, но мурашки побежали по позвоночнику у меня на этих словах:
"Когда набираешь побольше воздуха в грудь, чтобы наконец увидеть людей, у которых в отличие от тебя реальные проблемы, не твои пластмассовые катастрофки в виде нехватки денег или очередной невзаимности, а настоящая, кромешная беда, рак в неизлечимой стадии...".
Мне кто-то однажды просто бросил ссылку на какой-то ее пост в «живом журнале», а каждый пост у нее ровно одну жизнь в себя аккурат вмещает, как последняя перед смертью фотография, какая-нибудь непринужденная, смеющаяся.
У Доктора Лизы, Елизаветы Петровны, хоспис для онкологических больных, и она иногда рассказывает истории тех, кто в нем лежал.
читать дальше
Вот пожилая пара одесситов, переехавшая в палату семьей вместе с канарейкой. Они разговаривали, смеялись, вечерами пели, а муж Фима тайно обходил больницу, пытаясь назначить переобследование: до последнего не верил, что жена уходит. Вот пожилой бомж, отсидевший когда-то за убийство, политизированный, колоритный, говоривший исключительно на фене, искренне предупреждавший: «Хата у тебя грамотная, Петривна, но к Пасхе я от тебя уйду» и захотевший напоследок только одного – сфотографироваться: «В натуре с тобой, Петривна, и шобы висело это не на доске «Их разыскивает милиция», а где-нибудь еще». Вот жесткий, хамоватый нувориш с приказными интонациями, с охранником в палате. Нувориш перед смертью попросил не лекарств, не алкоголя, а маленького козленка, чтобы погладить. Он вырос в деревне. Привели ему козленка, он его обнял и впервые расплакался.
Блогосфера – это вообще империя мелочей: кто чем позавтракал, кто с кем поругался, а каждый пост Доктора Лизы – это всегда такая резкая потеря управления и вынос на обочину: прочитаешь и сидишь, никак отдышаться не можешь. Я бросила ссылку на нее своему редактору, и мне сказали, что про это обязательно должна быть статья.
Через пару месяцев Лиза Глинка приехала в Москву. Оказалась крошечной, хрупкой и большеглазой, озорной, впрочем, невероятно ироничной, своей в доску. Еще через месяц я настигла ее на вокзале, чтобы съездить на день в ее киевский хоспис и во всем убедиться воочию.
Для справки: хоспис – это место, куда люди приходят умирать. Впрочем, чаще их туда привозят. А потом изо всех сил стараются облегчить умирающему боль и страдания, чтобы он ушел с миром.
ЛИЗА и Леша
К поезду ее провожали две женщины, одна из них привезла Елизавете Петровне медицинский отсос – аппарат, освобождающий легкие от влаги и слизи, когда у пациента затруднено дыхание; у женщины незадолго до этого умерла мать, и дорогостоящий прибор оказался не нужен, она решила подарить его хоспису. Елизавета Петровна была счастлива: вещь эта больнице совершенно необходима.
Мы ехали ночью в поезде, и она рассказывала, с чего все началось. По образованию она детский реаниматолог, родилась и училась в Москве, успела какое-то время поработать по специальности, потом вышла замуж, уехала в Штаты, там продолжила учебу, столкнулась как-то с хосписным отделением, поразилась, решила посвятить себя этому. Много лет она проходила практику в Америке, потом в первом московском хосписе.
Потом Лизиного мужа-юриста отправили в командировку на Украину писать большой законопроект.
– И представь, Вера: я сижу в Киеве дома с двумя детьми в шикарной квартире – и мне не-че-го делать!
В Киеве не было хосписа. Елизавета Петровна решила, что он там обязан быть. Началась долгая ходьба по чиновникам. Заявления, согласования, подробные проекты, где она, к примеру, в патриотических целях называлась Елизаветой Глинко. Сначала она работала вообще одна, ездила на вызовы, обезболивала на дому, потом выделили какую-то жалкую комнату сестры-хозяйки в одной из больниц, койки на две. Начала она искать доктора, и один сбежал от нее через два дня, другой – через три, а потом она случайно познакомилась с Лешей, молодым медиком, только закончившим учебу и работающим в ординатуре.
– Ну там я его и встретила. (Кивая на Лешу, нарочито громко.) Не впечатлил совсем, так скажу!
В ординатуре Леше предстояло трубить еще три года, а Елизавете Петровне он нужен был прямо сейчас, и она пошла к его начальству и сделала им предложение, от которого они не смогли отказаться.
Перекупила.
– Перекупила на эти галеры! – смеется Леша.
Они работают вместе уже пять лет. Леша – мягкий, пухлый, улыбчивый украинец с характерным говором, ему лет тридцать, у него спокойные, вкрадчивые интонации, с ним невероятно уютно. Елизавета Петровна муштрует его безжалостно, не дает спуску, не прощает ни малейшего промаха, а у Леши к ней смесь смиренного послушания и иронии. Эти люди прошли вместе через такие вещи, от которых волоски на руках встают дыбом. Они ездили на вызовы в самые адские трущобы Киева, таскали вместе на брезенте умирающих пациентов, перевозя их через границу из киевского хосписа в московский; перехоронили несколько сотен людей.
Мы говорим часов до двух ночи и расходимся по купе. Ночью таможенник будит Елизавету Петровну, тычет пальцем под Лешину полку:
– А там у вас что?
– Отсос.
– Не хамите, женщина!
ЛИЗА и отец Георгий
У нее бешеный график… Утром нас встречают ее ассистент Наташа и отец Георгий Пустовит, мы едем с вокзала в Лизину киевскую квартиру, там принимаем душ, пьем чай, переодеваемся – мне и Наташе, одетым в джинсы, выдают по юбке, – и отправляемся все в Киевскую духовную семинарию.
Дело в том, что к хоспису приписали двух священников, чтобы те окормляли больных, соборовали, отпевали. Они оказались ленивыми, брезгливыми и довольно подлыми людьми. Чего стоит хотя бы случай, когда в хоспис привезли умирающего ребенка, беспризорника, нужно было его соборовать. И происходит следующий диалог:
– А у вас есть хоть один человек, который может доказать, что он крещеный?
– У него крестик на шее.
– Ну мало ли кто его повесил.
Мальчика соборовал, отпевал, а потом и хоронил (гроб на руках нес) отец Георгий Пустовит – голубоглазый, смешливый, удивительно лучезарный батюшка со школьным румянцем во всю щеку.
У отца Георгия в хосписе умер маленький сын.
Пока он лежал там, отец Георгий ни на шаг от него не отходил, а когда мальчика не стало, батюшка стал помогать другим пациентам, проповедовать им, утешать. Обустроил в хосписе маленькую домовую церковку для больных и родственников. Елизавета Петровна хочет, чтобы священников, приписанных семинарией, выгнали из хосписа, а отец Георгий работал бы в нем официально. Но у него есть свой приход, который он строил пятнадцать лет, и ему страшно, что его место займет кто-то, кто сведет на нет все его труды.
Когда Елизавета Петровна встает на чью-нибудь защиту, идет требовать, отчитывать или изобличать, она превращается в маленький, универсальный, стильно одетый танк. Ее несет сквозь людей, как снаряд. За ней, как за кометой, летит раскаленный шлейф праведного гнева. Все только растерянно озираются.
Ректорат семинарии носит богатые расшитые облачения, серебристые мобильники, окладистые бороды. Елизавета Петровна говорит жарко, жестко, убедительно. Сановитый священнослужитель оседает под ее напором, качает головой, соглашается. Она кивает в мою сторону и говорит:
– Вы понимаете, даже сотрудники Московской патриархии озадачены! Вы ведь не хотите с ними проблем? Вот девушка – корреспондент их редакции!
Ну можно и так сказать. Я делаю решительное лицо. Мы выходим из кабинета ректора и попадаем в толпу молоденьких студентов в черных рясах, один смотрит на меня и потрясенно крестится. Мы переодеваемся в джинсы прямо в машине и едем в хоспис.
ЛИЗА и пациенты
На самом деле хоспис – это совсем не обитель скорби, не дом смерти. Там ходят большие, румяные, улыбчивые медсестры, там много цветов, там попугаи и книжки, просторные палаты, там врачи во время обходов перешучиваются с пациентами и те смеются…
Когда набираешь побольше воздуха в грудь, чтобы наконец увидеть людей, у которых в отличие от тебя реальные проблемы, не твои пластмассовые катастрофки в виде нехватки денег или очередной невзаимности, а настоящая, кромешная беда, рак в неизлечимой стадии, то выдыхаешь изумленно и растерянно, потому что у этих вот конкретных четырнадцати человек проблем уже нет. Они обезболены, у них есть теплая постель, памперсы, компания, вдоволь еды, и можно попросить чего хочешь: шоколад, горилку, табак, – и все принесут. К ним приходят смешливые, легко краснеющие медсестры, торопливо лепечущие по-украински, и иногда родственники и друзья – к тем, кому повезло. Они знают, что безнадежны и сколько примерно еще продлится эта безнадежность. Кто-то говорлив и восторжен, кто-то безмятежен, кто-то отчаялся, кто-то просто все время спит от морфина.
Никто не заламывает рук, не стонет, не хватается за халат. Такое тоже случается, говорят, но нечасто. Здесь размеренный, деятельный, расторопный больничный быт. Невозможно постоянно умирать – приходится отвлекаться на недомогание, уколы, разговоры, обходы, еду, купание или смену подгузника. Непафосно. Все очень по-человечески. У Доктора Лизы фантастическая манера общения с пациентами. Например, с совсем пожилой, усталой тетей, говорящей глухо, булькающе. Мы приносим ей цветы, а она хмыкает:
– Вот мой хрен придет – ни за что не скажу, кто цветы подарил.
– Тебе курить давали?
– Давали.
– Но мало? Все некурящие? Могут прямо вот из рук вынуть и забычковать? Я тебе Нину пришлю, она хорошо курит, правильно. До фильтра. И кофейку черного, да? Вот, самое оно.
Или:
– Мне тут попугая подарили, королевского жако. Я хочу, чтоб он у меня ругался, как на корабле. Ты научишь его материться?
– (Подумав.) Нет.
– Почему?
– Дюже интеллигентный.
Пожалуй, один только эпизод несколько вышиб меня из реальности и отпечатался трехмерно, как стереооткрытка. В одиночной палате лежала женщина лет сорока, блондинка, с очень длинными, загибающимися ногтями, иссушенная болезнью до остова, до ассоциаций с жертвами Бухенвальда. Ее звали Рита. При ней в палате неотрывно дежурила мама, пожилая печальная украинка. У Риты рак матки, тяжелейший, с метастазами везде, кучей осложнений. Она, пожалуй, выглядела хуже других. Мне сказали, что она едва ли доживет до конца недели. Когда мы зашли в первый раз, она спала, а второй раз мы попали в обед. Рита пожаловалась Елизавете Петровне, что ей дурно от одного из обезболивающих, попросила, чтобы его временно не кололи, а то она все время спит и ходит как в тумане. Рита говорит медленно, язык ее плохо слушается.
– Хорошо. А чего ты еще хочешь, Рита? Может, чего-то такого особенного?
– Да нет, все есть. Ничего не хочется.
Потом подумала и вдруг вскинула голову гордо:
– А! Замуж хочу.
– Замуж?
– Да, – кивнула в окно. – Зять говорит, тут тюрьма окружная недалеко.
– Нет, это не вариант. Там грязь, Рита, и вонь.
Она чуть-чуть расстраивается:
– Мм. Может, вы все-таки найдете мне какой-нибудь вариант подходящий?
– А каких ты любишь? Какие тебе нравятся?
У Риты ломкая, нетвердая, словно пьяная пластика, от лица у нее остались одни огромные глаза, почти ничего не выражающие. Но тут она вдруг вся вырастает, выпрямляется, осанится.
– Высокие такие, – говорит она и показывает жестом, – широкоплечие блондины. С голубыми глазами.
Потом встает и, пошатываясь, в диком приступе веселья проходится по комнате в танце и поет: «Хочу иметь дете-е-ей я то-о-олько от тебя, пуска-а-ай ты лилипут, а я горба-а-тая-а-а-а!» Сейчас Риты нет в живых.
ЛИЗА и пафос
Тут надо понять несколько вещей. Елизавета Петровна Глинка занимается обреченными. В ее практике вообще никогда по определению не бывает счастливых исходов. То, чем принято гордиться у докторов – спасенные жизни, исцеленные дети, – все это не ее статистика. Поэтому, например, новые власти города Киева строительство большого отдельного дома-хосписа Доктора Лизы заморозили. Мэру города непонятно, зачем заниматься людьми, которые все равно умрут, когда есть столько людей, еще имеющих шанс выжить. При мне в хоспис пришел киевский депутат Бондаренко, представитель блока Виталия Кличко. Когда Кличко баллотировался в мэры, хоспис был первым пунктом его социальной программы, но выборы выиграл не он. Я разговаривала с Кличко по телефону, и он сказал, что никогда не откажется от проекта, но новому мэру не нужен хоспис – и тут хоть лопни. То, чем занимается Глинка, – из разряда тех структурных, краеугольных вещей, которые делают людей людьми, общество – обществом, а не стадом. В стаде не место слабым и больным – генетический мусор, естественный отбор. Елизавета Петровна не просто помогает обреченным людям по-человечески умереть и напоследок почувствовать себя хоть немного счастливыми и в безопасности, ведь часто в хосписе оказываются люди из таких низов, что для них простыни – уже непозволительная роскошь. Лиза взывает к их семьям, если это черствые люди, она находит время поговорить с каждым.
Я видела в хосписе женщину, у которой гулящая, пропащая дочь – она рожает детей и бросает, а ее мать их воспитывает. Но теперь у матери неизлечимый рак, и в хоспис пришел социальный работник, чтобы подписать бумаги, в которых говорится, что она не возражает против передачи детей в приют. Против этого горячо возражает Елизавета Петровна, потому что в приюте они пропадут. Она поднимает на уши всех, и уже через два дня для детей находят приемную семью.
Лежал в хосписе мужчина, у которого дочь больна фенилкетонурией, она умственно отсталая, ее пугает больной отец, и Елизавета Петровна разговаривала с ней два часа, развлекала, подарила игрушки.
– Да это нормально, само собой разумеется, я не вижу в этом ничего сверхъестественного. Если можешь – делай, не можешь – молчи. Главное – не возгордиться. В пафос не впасть, что вот, мол, я такой святой человек. Я когда на этих благотворителей смотрю, у которых аж голос пресекается от человеколюбия, мне не по себе становится.
Лизе остро, мучительно НЕ ВСЕ РАВНО. Все вообще, каждый в частности. Это потрясает. Снять шляпу, поклониться в пояс, поставить памятник или хотя бы просто осмыслить. Сидеть напротив за столиком в вагоне-ресторане на обратном пути и думать – вот это Человечище.
ЛИЗА и любовь
Возвращаясь, мы пили в вагоне-ресторане белое вино и говорили о мужчинах и любви. Елизавета Петровна томно прихохатывала и говорила, что в молодости была весьма резва, но появился человек, ставший впоследствии мужем, и вот уже двадцать три года он единственный мужчина в ее жизни.
– Не поверишь, Вера. Все остальные просто как-то перестали восприниматься.
У Елизаветы Петровны два сына – 14 и 22 лет, один учится в колледже, другой занимается дизайном. У них дом в Штатах, и они с мужем волшебным образом умудрились за 23 года не надоесть друг другу.
– Он знает, что я одиночка, что мне нужна свобода. Он не очень понимает, чего мне не сидится, но гордится вроде, друзьям рассказывает. Он приехал в хоспис однажды, а у меня тогда лежал один мужик, бомж, доходной невероятно, я его обожала. Его привезли в таких лохмотьях, что смотреть на это было нельзя. Я утащила из дома мужнины роскошные халат и пижаму, а ему сказала, что потеряли в химчистке, что ты хочешь, милый, ты не в Америке, тут постсоветское пространство, все что угодно может произойти. И вот муж приходит в хоспис, а навстречу ему выходит красавец мой в его роскошном синем халате. И говорит:
– Смотри, друг, какой мне Петривна халат подарила.
Супруг лицом побледнел, но виду не подал. Дома только пожурил:
– Я, – говорит, – ругать тебя не буду. Но ты в следующий раз хоть про постсоветское пространство мне не заливай.
Не знаю почему, но мурашки побежали по позвоночнику у меня на этих словах:
"Когда набираешь побольше воздуха в грудь, чтобы наконец увидеть людей, у которых в отличие от тебя реальные проблемы, не твои пластмассовые катастрофки в виде нехватки денег или очередной невзаимности, а настоящая, кромешная беда, рак в неизлечимой стадии...".
@темы: Честно стащенное, стеклышки жизни